Мир, в котором преобладает свет, город — желтый, коричневый, белый; зеркала, их отблески — такова живописная тема Виктории Никоновой. Её живопись проистекает из желания проникнуть в суть пластической формы, понять и передать механизм взаимодействия масс — материальных и световых, из столкновения которых рождается силовое напряжение[1].
Виктория была очень требовательным к себе художником: она часто переписывала и уничтожала свои картины. Некоторые её работы, оставшиеся после её персональной выставки в галерее «Манеж» погибли в пожаре 2004 года[2].
«Никонова нашла, создала свою, ей присущую и ни на кого не похожую живописную фактуру, свою плоть краски, мазка. Все пространство ее холстов, удивительно красивых по колориту, — то насыщенно багровому как раскаленная топка; то перламутрово прозрачному как туман, то сияюще-золотистому, — вибрирует, живет, светится изнутри, воздействует, прежде всего, именно силой, стихией живописного языка, органически присущего живописи как виду искусств, подобно тому, как язык звуков присущ искусству музыки»[7] — Мария Чегодаева, 2009.
«Когда-то станковая картина возникла как «окно в мир». За многие века каким только метаморфозам не подвергалась эта пространственная метафора, заложенная в понятие «картина», вплоть до полного забвения ее емкой содержательности. И вот Вика в своих «картинах-окнах» вернулась к исходной модели станковой живописи. Она безраздельно покорилась своему одинокому диалогу с миром через окно, которое одновременно и открывает этот мир и изолирует от него. Любовно и трепетно она наращивает живописную плоскость переднего плана, за которой едва прочитывается «заоконный» город, влекущий и таинственный в своей почти абстрактной недосказанности. Если в более ранних «Окнах» она пыталась «проявить» образ города в силовой архитектонике композиций, организующих светлое пространство полотна, то в последних сумрачная живопись, как настой старого вина, поглощает конструктивное начало. Эти «Окна» скорее знаменуют трагическую зону отчуждения, в которой томилась эта нежная, ранимая душа. Но они несут в себе не только память о сокровенной тайне ее личности, но и о силе творческой воли к реализации своего послания чисто живописными средствами. Так и хочется сказать: последний живописец…»[2] — Елена Мурина, 2012.
«...живопись Виктории Никоновой, пульсирующая между почти ротковскойабстракцией и фигуративностью, возвращает к моменту другого перелома, когда на рубеже 20—21 веков живопись стала неактуальной. Но для нее живопись была языком, родным с детства, неотделимым от ее собственного существования, живописное письмо — способом осмысления себя и мира. Отказ от живописи был равносилен отказу от себя.»[8] — Жанна Васильева, 2020.
«Дочь Павла Федоровича, Виктория Никонова, очень рано, в 40 лет, ушедшая из жизни, — художник следующей генерации, и это заметно по ее работам. Она явно далека от прежних идейных битв и споров до хрипоты, однако произведения ее отнюдь не бесконфликтны. Подспудная экзистенциальная драма лишает безмятежности и сумеречные интерьеры, и виды городских крыш, и тем более автопортреты — почти бесплотные, призрачные. Тонкая, многослойная живопись вместо вроде бы обещанной гармонии рождает напряженный саспенс. Художник Юрий Злотников (1930–2016) как-то назвал холсты Никоновой искусством исповеди и самоанализа.»[9] — Дмитрий Смолев, 2020.
