Название книги происходит от растения венерин волос (Adiantum capillus-veneris) и обладает символическим значением — любовь, пронизывающая всё сущее.[3][4] Примечательно, что венерин волос растёт в Италии везде, а в России — только в комнатных условиях[5].
Значительная часть романа построена как допрос. Михаил Шишкин работал переводчиком для иммиграционных властей Швейцарии, которые рассматривали просьбы о предоставлении политического убежища. Власти пытались определить, какой рассказ подлинный, а какой случился с другим человеком или выдуман. Иногда в переводчике нуждались и заключённые[6]. Судьба самого переводчика (в романе «толмач») и рассказы беженцев составляют источник значительной части романа[7].
Источником другой части романа явилась жизнь певицы Изабеллы Юрьевой (1899—2000), охватывающая весь XX век. Биография Юрьевой изучена мало, хотя певица пользовалась большой популярностью[8]. Роман не ставит задачу написать биографию певицы, скажем, изменены профессии и национальность родителей[9][10], но точно воссоздаёт эпоху, например, провинциального Ростовa-на-Дону в начале XX века, где прошло детство Юрьевой[8].
Книга содержит также детали из жизни самого писателя: детство в коммуналке в Староконюшенном переулке, отец — фронтовик, моряк-подводник, ставящий на старый проигрыватель пластинку Изабеллы Юрьевой, работа учителем, публикация первого рассказа в журнале[11], брак и развод с швейцаркой, у которой погиб первый муж (она и первый муж называются в романе Изольда и Тристан) и др.[12]
Содержание
Рассказчик и протагонист книги («толмач») работает переводчиком в иммиграционной службе Швейцарии. По службе ему приходится целый день выслушивать рассказы россиян, ходатайствующих о предоставлении политического убежища. При этом нужно определить, какие из них подлинные, а какие — вымышлены. Беженцы «попали в Цюрих из Чечни, из детского дома, из тюрьмы, их дом сожгли, их родителей убили, их насиловали черенком метлы в задний проход, их детей расстреливали в упор»[13].
Из рассказов беженцев складывается безрадостный образ России как страны тотального насилия[14]. Приведены истории жертвы дедовщины, воевавшего в Афганистане, честного милиционера, «опущенного» заключённого, любовная драма современных Дафниса и Хлои (тунгуса и орочки) и много других. Рассказы беженцев постепенно усложняются, переплетаются с голосами из прошлого рассказчика и историями из других эпох (как «Анабасис» Ксенофонта, который читает рассказчик). Сюжетная линия из жизни самого толмача и его первой возлюбленной также излагается в виде вопросов и ответов[15]. Возникает эффект полифонии (многоголосья).
Kартина Лоренцо ди Креди (1456—1536) «Портрет женщины». Упоминается в романе как портрет героини романа орочки, условно названной Хлоей[16]. Помещён на обложку издания АСТ
Когда-то толмачу поручили написать биографию Беллы, забытой певицы начала века, взять интервью и напомнить о ней — «воскресить певицу из мёртвых»[17]. Ему удалось получить дневники певицы, доведённые до 1936 года. Содержанием незамысловатых внутренних монологов Беллы является любовь к разным лицам[18]. Почти столетняя женщина вспоминает о Первой мировой и Гражданской войнах, о первом поцелуе и сценическом дебюте.
Толмач, в свою очередь, вспоминает брак и развод со швейцаркой («Изольдой»), которая не смогла смириться со смертью первого мужа («Тристана»). О своём настоящем, прошлом и интересах толмач подробно рассказывает в фантасмагорических письмах к вымышленному или утраченному сыну («Навуходонозавру»). Некоторые фигуры из прошлого (учительница-зоологичка) неожиданно появляются в настоящем рассказчика. Он приходит к выводу об относительности всего сущего — о правдивости всех в мире историй, которые с кем-то когда-то да происходили, и о том, что добро и зло в мире компенсируют друг друга:
Если где-то война, то тем более нужно жить и радоваться, что ты не там. И если кого-то любят, то всегда будет тот, кого никто не любит. И если мир несправедлив, то всё равно нужно жить и радоваться, что не сидишь в вонючей камере, а идёшь на свадьбу. Радоваться! Наслаждаться![19]
Автор о романе
«„Взятие Измаила“ — роман о взятии жизни, о преодолении смерти собиранием „коллекции слов“ и рождением ребёнка», — говорил Шишкин[20]. В «Венерином волосе» мотив преодоления смерти словом получил дальнейшее развитие, на что указывает предпосланный ему эпиграф из ветхозаветного апокрифа: «Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем»[21]. Соответственно, обложка первого отдельного издания романа воспроизводит фреску «Воскрешение плоти» Луки Синьорелли из собора Орвието[2], упомянутую в книге[1][3][22][23].
Вместе с тем название книги и её центральный образ свидетельствуют о том, что в «Венерине волосе» автора занимает преодоление смерти любовью, что он и сам подтвердил в интервью[1]. Шишкин признаёт, что по сравнению с предыдущими романами в «Венерине волосе» картина мира становится более глобальной, а Россия отступает на второй план как лишь один «маленький кусочек Божьего мира»[24]. Работа со словом и написание книги позволяют преодолеть не смерть, как казалось раньше, а время: «Главный враг — это время. Нужно бороться со временем, преодолевать время»[24].
Критика
Как отмечает Наталья Иванова, «Венерин волос» был принят в России менее благосклонно, чем предыдущая книга автора[25]. Евгений Лесин назвал его вычурной чернухой с «мифами, легендами, выкрутасами»[26]. Лев Данилкин, провозгласивший «Взятие Измаила» событием мировой литературы, счёл новый роман пресным («текст — трава травой») и, раз программный монолог произносится толмачом на немецком языке, посоветовал Шишкину далее писать на этом языке[27]. Историк авангарда Глеб Морев связал «удручающую» критическую реакцию на «Венерин волос» с некомпетентностью «критического цеха» в России[3]. По-прежнему критики отмечали эрудицию автора, виртуозность техники монтажа и недосягаемый уровень работы с языком[27][28]. Метафора жизни как дознания[29], повествование в форме чередующихся вопросов и ответов напомнили Дмитрию Быкову о соответствующей главе «Улисса»[30]. В итоге роман получил престижные литературные премии: «Национальный бестселлер» (2005) и «Большая книга» (третье место, 2006).
Коллажная техника романа также породила дискуссию о том, где проходит граница между коллажем и плагиатом[28][31]. Начало ей положил Александр Танков, опознавший в дневнике певицы выдержки из мемуарной книги Веры Пановой «Моё и только моё»[32]. Также обращалось внимание, что в своём недавно опубликованном романе «Толмач» Михаил Гиголашвили уже изобразил работу переводчика, допрашивающего соискателей убежища и пытающегося отделить истину от вымысла[33]. Сам Гиголашвили объяснил сходство сюжетных линий двух книг сходством судеб их авторов[34].
Отзывы
Майя Кучерская: «„Венерин волос“ — роман о человеческом рассказе. Подобно лингвистам, выстраивающим действующую компьютерную модель языка с тем, чтобы лучше понять, как устроен язык реальный, Шишкин тоже создает художественный двойник речи с похожей целью: выяснить, как эта речь и чужое слово устроены. <…> C утра до ночи толмач слушает чужие истории об убийствах, заложниках, насилии, но потом выясняется, что половина историй придумана, услышана от других и выдана за свои. Слова давно оторвались от плоти, реальности и повисли в мёртвой пустоте. <…> За тем же Шишкин предлагает понаблюдать и нам. Из какого слова рождается жизнь, а из какого нет. Что можно узнать из человеческого рассказа, а чего узнать нельзя никогда.»[13].
Глеб Морев: Создаваемая Шишкиным «языковая реальность кажется мне достаточно цельной, всякий раз новой в частностях, но единой по конструктивному устройству. Её приметы — несколько параллельных и как бы автономных сюжетных линий, фактически отдельных новелл, сплавленных в единой языковой массе, микросюжеты, складывающиеся подчас из двух-трех предложений и плотно подверстанные друг к другу, любовь к историческому (псевдо)документу и спрятанной цитате»[3].
Ян Шенкман («Независимая газета»): «По типу своему это роман для писателей, для тех, кто обожает разбирать литературу по винтикам, трогать шестерни, изучать принципы действия. Дело даже не в постмодернизме и не в тотальной цитатности. Просто Шишкин целенаправленно усложняет текст, отсекая случайных читателей. Случайные ему не нужны. В „Венерином волосе“ есть пронзительные куски, привлечена уникальная фактура. В целом же роман напоминает гигантский пазл. Сложить его воедино непросто.»[35].
Евгений Ермолин: «Писатель ведет дело к тому, чтобы доказать как аксиому: Россия — унылая и холодная страна насилия, жестокости, страданий — не может быть местом для жизни, её ресурс в этом качестве исчерпан. Шишкин дорожит неуловимым, но стойким ферментом любви, понимаемой как иррациональное влечение (так растет трава, тот самый заголовочный венерин волос). И он полагает, что ужасы и страдания одних — вовсе не помеха тому, чтобы другие любили, радовались и наслаждались жизнью. Не нужно грустить, нужно радоваться, нужно хватко и хищно брать от жизни всё. Так уж устроен наш несовершенный мир: одни страдают, зато другие веселятся. Сама литература для Шишкина — способ выгодно перевести страдание одних (персонажей) в наслаждение других (автора и читателей). Кроме того, именно в слове и может человек остаться надолго, чуть ли не навсегда.»[14].
Лев Данилкин: «„Венерин волос“ — роман-путаница, монтажная конструкция, где всё взаимозаменяемо, всё происходит одновременно, „ты — не ты, я — не я, мы — не мы“. Это роман, где ландшафт определяют абзацы, в которых, как в пластилиновом коме, слиплись Геродот, Чечня, Ксенофонт, Шаляпин и взорванный BMW. Адепт патентованной Высокой Литературы обнаружит множество оснований влюбиться в „Венерин волос“. Способность Шишкина штамповать тысячи фраз, отчетливо маркированных как „произведенные профессиональным писателем“, а то и „саше-соколовские“, никем не ставится под сомнение. <…> Судить об иерархической ценности отдельных историй в романе затруднительно: все они брошены на полуслове, так что лучшим термином для описания ощущения при чтении будет „дезориентация“.»[27].
Андрей Немзер: «Ласкающий, изобилующий вкусными словечками, чуть ироничный, не скрывающий своей игровой вторичности слог неотделим от столь же ласковой, ободряюще безнадежной, улыбчивой (но с непременной слезинкой) снисходительности к персонажам и читателям. Где надо — витальный, где надо — брутальный, всегда глобальный и сентиментальный, Шишкин может шокировать натуралистическими картинками лагерных, военных, криминальных или бытовых ужасов, не уставая при этом игриво охорашиваться в каждом кровоточащем эпизоде. И всюду страсти роковые. Он преисполнен такой любви к себе — нежному и удивительному — и такой радостью от красиво подобранных (и не менее красиво рассыпанных по разным фрагментам текста) словечек, что и читатель проникается теми же чувствами.»[36].
Никита Елисеев («Новый мир»): «Та проза, которую пишет Михаил Шишкин, рассчитана на погонные километры, на многостраничье. Читатель должен быть подавлен количеством сообщенного, чтобы не обратить внимания на качество. <…> Для чего описывает всевозможные российские прошлые и настоящие ужасы Шишкин? А для того, чтобы тем, кого эти ужасы миновали, было ещё уютнее, ещё лучше. Даже если комфорт относительный — всё одно. Хорошо же! Не бьют, не насилуют, не голодаем — нормально.»[37].
Переводы романа были тепло встречены критикой[51]. За «мастерский перевод мастерского произведения»[31] на немецкий язык Андреас Третнер[нем.] удостоился премии в Берлине[38]. Книга имела в Германии большой успех, как у критиков (писавших о «романе впечатляющей сложности и обворожительного многообразия»), так и на прилавках[52]. Правда, для рецензента Frankfurter Allgemeine Zeitung чтение книги оказалось «утомительным актом усилия» и навело на размышления: «А является ли сложность как таковая признаком качества? Слишком часто постмодернистская сложность исчерпывается манерностью и читатель в какофонии голосов теряет ориентацию»[31].
↑ 12Елена Дьякова беседовала с Михаилом Шишкиным, 3 октября 2005.Вне игры на понижение // Новая газета. — 2005. — № 03.10.2005. Архивировано 9 июня 2018 года.
